Война магов - Страница 31

Зверев приподнялся на локте, развязал поясок у нее под грудью, приподнял, вытащил из-под тела сарафан вместе с рубашкой, откинул на сундук.

— Что ты делаешь, боярин? — не сопротивляясь спросила женщина.

— Ты даже не представляешь, как я по тебе соскучился, — покачал он головой. — Даже не представляешь.

— Ты мне каждую ночь снишься, — ответила Варя и протянула к нему руки.

На этот раз Андрей был очень ласков и нетороплив. Коснувшись губами каждой клеточки ее тела, он запомнил бархатистость ее животика, солоноватость глаз, холод ее пяток и жала острых сосков. Он проник в нее осторожно, как крадущийся во тьме воришка, он баюкал ее, как ребенка, он проникался ею, как молитвой, — и растаял в страсти, точно в светлом божественном огне, чтобы закончить путь в бездне наслаждения.

— Спасибо тебе, сокол мой, любый мой, желанный, — скользнули ее пальчики у князя по затылку. — Как мне не хватало тебя все это время. Твоих взглядов, твоего голоса, твоих прикосновений. Как больно, что меня прогнали, и как сладко, что ты все же был в моей жизни. Моя сказка… Пусти, радость моя. Мне надобно отъезжать.

— Куда, зачем? — не понял Андрей.

— Так товар же, люди, лошади.

— Я все помню, — положил он палец ей на губы. — Пять возков всяческой жратвы.

Он поднялся, выглянул в окно, во всю глотку закричал:

— Еремей, где ты ходишь?! Отчего не вижу?!

— Здесь я, княже, — выскочил ярыга из-под крыши крыльца.

— Покажи извозчикам, где наш погреб, и пусть телеги разгружают. Посмотри, что там есть. Как закончат — покорми, пива налей, в людской уложи. Сам можешь пить, сколько влезет. Сегодня больше не понадобишься.

— Укладывать-то зачем? — не поняла Варя.

— Потому что ты остаешься здесь. — Князь накрыл обнаженное тело краем овчины и впился губами во влажные, чуть распухшие губы.

Про ужин они не вспомнили вовсе, завтрак князь приказал подать в светелку, попросту накрыв гостью одеялом. Ярыга, ставя на стол вино и блюдо с яблоками, сделал вид, что ничего не заметил. Чего-то более существенного молодым людям есть не хотелось. Они пили кислое немецкое вино, заедали его еще более кислыми дольками, макая их в тягучий ароматный мед — но слаще меда все равно были поцелуи, ласки и объятия. Они не могли думать больше ни о чем, кроме друг друга. Время остановилось, окружающий мир оказался не нужен. Они были вместе. Все остальное на фоне этого стало такой мелкой и ненужной суетой…

Андрей даже не понял, что случилось, когда однажды он проснулся один. В первый миг показалось — мерещится. Отлучилась куда-то Варенька и сейчас вернется обратно. Потом он заметил, что одежда ее на сундуке пропала, вскочил, остановился перед столом, на котором угольком было начертано:

...

«Прости, любый. Боялась, коли проснешься, уйти не смогу. Но боле никак. Хозяйство на мне. Прости. Как батюшку навестишь, я рядом. Прости».

Судя по черной полосе, она хотела написать что-то еще — но передумала, стерла.

— Ушла… Черт! — Он с силой ударил кулаком по столу, разметал ладонью слова, из горла допил вино. В груди саднило, словно после прямого удара пулей по пластинам бахтерца, в голове колоколом гудела пустота. — Что же это за жизнь?! Все меня предают! Все! Судьба…

Всего пара дней — а он уже забыл, как это: жить одному. Комната на одного, стол на одного, постель на одного.

— Холодно одному, — покачал он головой. — Вот уж не знал, что Варя для меня так… Так нужна.

Мелькнула шальная мысль — оседлать коня, кинуться в погоню. Он ведь знал, куда Варя едет. Когда она ушла? Часа два-три назад? Повозки за это время больше пяти верст не пройдут. На туркестанце догонит за четверть часа!

Мелькнула мысль — и пропала.

Князь за простолюдинкой гонится, в пыли на колени встает, о любви молит? Бред! Пусть сердце усохнет в груди — боярской честью поступаться нельзя. Он — князь Сакульский, урожденный боярин Лисьин. Его позором детей не одно поколение корить станут, дядьев и братьев попрекать, насмехаться. Это смерд может любить или ненавидеть, валяться пьяным в грязи, изменять или трусить. Для боярина же каждый поступок — это зеркало всего рода. Испачкался — на всех родственниках пятно. Испугался — вся родня трусами прослывет. Этот закон Андрей Зверев за минувшие пять лет успел усвоить накрепко. Княжеское звание — и власть, и честь, и крест одновременно. Оступаться нельзя.

— Черт! Еще и вино кончилось! Еремей, ты где?!

Ярыга не ответил. Князь торопливо оделся, сбежал вниз, на опустевший двор, огляделся. Слуга куда-то попал, а под навесом, у яслей, переминался его вороной. Седло, потник, уздечка на выпирающем из столба сучке. Соблазн оказался слишком велик — быстрыми привычными движениями князь накинул войлочный отрезок, разгладил, сверху водрузил седло, затянул подпруги, вложил в зубы недовольно всхрапнувшего скакуна узду, взлетел ему на спину:

— Вперед!

Последние сумасшедшие сутки все перемешали в его голове — он не очень понимал, какой сейчас день и какое время. Достаточно того, что на улицах было светло и не очень многолюдно. Андрей вылетел через Можайские ворота, промчался три версты и натянул поводья, глядя на текущую по левую руку полноводную Москву.

— Унеси вода с сердца… — моментально всплыли в памяти слова одной из Лютоборовых отсушек. — Кому любовь в радость — всегда приворожить можно, кому в тоску — отсушить.

Колдун он или нет, в конце концов? Вытравить эту чертову страсть, и вся недолга! Ни позору не будет, ни боли на душе.